Единственный способ отделаться от искушения – поддаться ему.
читать дальше"Was du auf meiner Kreuzung machst, das kleine Spielzeug?"
(Что ты делаешь на моем перекрестке, маленькая игрушка?)
Наги стоял над сидящем на асфальте немцем и смотрел куда-то поверх его рыжей головы.
"Чего ты хочешь?"
- Я не игрушка. Не игрушка! Унижая меня, ты не делаешься выше. Просто помни это, когда в один прекрасный день я наконец убью тебя.
"Чего ты хочешь?"
- Скажи мне, - Наги чуть опустил голову, упираясь взглядом в усмехающийся рот Шульдиха, - чего я хочу.
"Не возражаешь, я посмотрю?"
Наги дал согласие привычным способом. Он просто не отказался.
Четыре часа утра на перекрестке. Он почти пуст. Это так потусторонне красиво. Это так противоестественно. Ни один сюрреалист не смог бы нарисовать более фантастическую картину.
Шульдих потянулся, зацепил пальцами пояс Наоэ и потянул вниз: "Сядь".
Серые глаза немца.
"Я смотрю. И вижу стену. А по ней идут трещины".
- Стену... Ты не сказал ничего нового, - тихо пробормотал Наги. - Смотри дальше.
- Ты мне доверяешь? - вслух спросил немец.
- Никогда. Но ты не станешь меня убивать.
Немец мягко улыбнулся и провел тыльной стороной ладони по щеке сгорбившегося Наоэ.
- Почему?
- Если ты убьешь меня, Кроуфорд будет недоволен. Слишком недоволен, чтобы ты мог пережить это.
Пощечина. Наоэ не ожидал ее, но отнесся к ней спокойно. Наверное, ответ не понравился немцу. Сраный гайдзин. Эти иностранцы сами не знают, чего хотят. Никогда не держат себя в руках.
Сраному гайдзину было холодно и он уж точно не мог сказать, чего же ему хочется сегодня.
Он был одет в самый старый свитер, какой только смог найти у себя. Подпирая стену спиной, он с удовольствием чувствовал себя несчастным. Самым несчастным человеком на планете, да еще и в растянутом потертом свитере.
Сегодня у сраного гайдзина был день рождения.
Он родился в четыре часа утра, душным летним утром. А маленький японец с темными волосами даже не принес ему открытки. Он вообще не знает, когда у Шульдиха День Рождения.
Ему не интересно это знать, он своего-то не помнит.
- У тебя свитер сполз, - тихо сказал Наоэ, машинально указывая на чуть оголившееся плечо Шульдиха.
- Verbessere... (Поправь.)
Мимолетное движение. Прикосновение к прохладной коже и подсознательное стремление продлить этот момент. Наги приподнял отворот свитера, но руки не убрал. Так и сидел напротив немца, вытянувшись в его сторону, сжимая в кулаке податливую вязаную ткань.
- Хочешь, я открою тебе секрет? - Шульдих широко распахнул ставшие внезапно такими ясными глаза. Наги не пошевелился, только костяшки сжатых в кулак пальцев побелели.
Шульдих тихонько рассмеялся:
- Ты... Ты думаешь о том...
Наги внезапно подумал о том, что Шульдих скажет: "Ты хочешь, чтобы я изнасиловал тебя". Наги испугался.
"Это будет весело. Это обязано быть весело".
- Говори или забудь, – бросил Наги.
- Наги... Ты думаешь о нем. О том, что где-то есть кто-то, кому все равно. Именно он. Один. Ему все равно, что творится с тобой, он тебя даже не знает. Он тебя ни разу не видел. Человек, который живет, ничего не зная о твоих страданиях. Ты о нем тоже ничего не знаешь. Ему все равно, ему абсолютно все равно, что ты один, что ты устал, что ты пытаешься жить. Ты хочешь убить его. Но ты не можешь, потому что для этого тебе пришлось бы перебить всё население планеты. Ты понимаешь свое бессилие, и у тебя остался только один выход.
Наги ничего не спросил на это. Возможно, ему не хотелось слышать ответ. Но Шульдих указал головой в сторону дороги.
"Перекресток".
Немец осторожно отцепил от себя сведенные пальцы Наоэ.
- Давай. Иди. Так просто доказать ему, что его равнодушие не волнует тебя. Докажи обществу, что общество никогда не поимеет тебя. Умри, девственник.
Наги встал и повернулся спиной к нему.
Кэннон привычно плакала. Она плакала именно по привычке, не вкладывая никакого чувства в свои слезы. Безусловный рефлекс. Инстинкт богини милосердия, которая устала утешать.
- Шульдих... - начал было Наги.
Немец поморщился:
- Сейчас последует глубокомысленный вопрос.
Наги полуобернулся:
- Шульдих, почему общество не может поиметь тебя?
Смех.
- Es hat mich geschaffen, der Idiot... (Оно меня создало, придурок...) Я родился оттого, что оно постоянно трахалось незнамо с кем.
Наги вздохнул. Лучше бы немец просто сказал: "Я намерен тебя изнасиловать". Как бы глупо это ни звучало, это все-таки было бы поумнее того дерьма, что он только что выдал.
Запах... Тонкой нитью протянутый сквозь воспоминания, затхлый запах детства.
Наги ступил на дорожное покрытие. Осторожно, словно слепой... Немец неотрывно следил за каждым его движением.
- Не надо, Наги, - внезапно тихо попросил он. - Я пошутил. Мы убьем их всех. Мы вместе. Мы доберемся до него. Ты и я. Начнем прямо сейчас... Не надо, Наги...
Наги шел, не оборачиваясь.
- Наги, стой.
Шофер грузовика с перекошенным от страха лицом. Его попутчик высунулся в окно и орет:
- Сойди с дороги, придурок!! Идиот! Вали с дороги!!
читать дальшеШульдих больше не просил закурить. Йоджи сам, машинально, выдрессировано, протягивал ему сигарету. Немец просто приходил и садился рядом. Один раз спросил про наркоту, но Кудо даже говорить на эту тему не стал.
- Мы не в тюрьме. Смотайся в город, купи.
- Деньги закончились.
Кудо знал, что немец врет. Зачем он это делает?
Волосы иностранца на самом деле оказались ярко-рыжими, лицо – бесполым, как у трансвестита. Белая кожа, – не как у Фудзимии, нет, гораздо более естественная бледность, - серые глаза, рыжие брови и ресницы. Из-за этих густых коротких рыжих ресниц чудилось, что взгляд у немца какой-то нечеловеческий. Если Цукиено мог сойти за девчонку, то немец – за крашеную шлюху. Впрочем, это было лишь его лицо. Шульдих никогда не вел себя, как падшая женщина, и это раздражало. Кудо было бы легче переводить на него сигареты, если бы попутно можно было презирать.
- Да, – сказал Йоджи, – тоже.
- Обещают скинуть пару заказов, – неожиданно поддержал беседу немец. Он говорил по-японски гнусаво, с акцентом. Но лексика и грамматика оставались безупречны. Из-за этого Кудо постоянно казалось, что немец ебет его в уши.
- Заткнись.
- Надо же.
- Просто умолкни. Я дам тебе прикурить.
- На хуй. Давай…
Они сознательно старались не разговаривать друг с другом. Но в какой-то момент немец стал замечать, что "Белый" ждет его на этих грязных мокрых ступенях. Во всяком случае, газеты, которую он расстилал на лестнице у входа, всегда хватало на двоих. Они устраивали задницы на типографских красках про биржевые сводки и молчали.
И в этот момент весь мир мог поместиться в пепле, который еще держался на кончике сигареты.
- Проверю Оми, – сказал Йоджи, стряхивая пепел и поднимаясь. – Он опять торчит у вашего больного ирландца.
- Ты отчитываешься. Просишь прощения. Испытываешь чувство вины, за то, что оставляешь меня. – Шульдих медленно задрал голову и не сразу понял, что Кудо пристально смотрит ему в глаза. В выцветшие усталые злые глаза. Взгляд Йоджи, вдруг, на фоне этой усталой, застоявшейся злобы, показался живым и пульсирующим, как отработанная кровь в венах.
- Убирайся из моей головы, – хрипло прошептал Балинезиец.
- Я "видел", как ты дышал газом над плитой.
- Убирайся… - Зрачки Кудо расширились.
- Я стоял под твоими окнами и ждал, когда ты достанешь зажигалку.
- Ублюдок… - Балинезиец никак не мог справиться с собой, и немец заметил, как дрогнула его рука, выпростанная из длинного рукава чужого пальто. "Белый" всегда брал первое попавшееся и, чаще всего, это было пальто Кроуфорда. Оно было ему велико и сковывало движения, но Кудо не волновали прожженные дырки на чужих рукавах.
- Потом зашел Цукиено и… Найн. Ничего не произошло. – Шульдиху нравилось смотреть, как дрожат чужие руки. - Ты отчитывался. Просил прощения. Испытывал чувство вины. Как сейчас. Ты предсказуем. Навсегда.
Внезапно Кудо расхохотался. Искренне, заливисто, безумно весело. Шульдих растянул губы в улыбке, и его плечи тоже затряслись от беззвучного смеха.
Кудо разучился плакать. Немец никогда и не умел.
Поэтому они смеялись.
(Что ты делаешь на моем перекрестке, маленькая игрушка?)
Наги стоял над сидящем на асфальте немцем и смотрел куда-то поверх его рыжей головы.
"Чего ты хочешь?"
- Я не игрушка. Не игрушка! Унижая меня, ты не делаешься выше. Просто помни это, когда в один прекрасный день я наконец убью тебя.
"Чего ты хочешь?"
- Скажи мне, - Наги чуть опустил голову, упираясь взглядом в усмехающийся рот Шульдиха, - чего я хочу.
"Не возражаешь, я посмотрю?"
Наги дал согласие привычным способом. Он просто не отказался.
Четыре часа утра на перекрестке. Он почти пуст. Это так потусторонне красиво. Это так противоестественно. Ни один сюрреалист не смог бы нарисовать более фантастическую картину.
Шульдих потянулся, зацепил пальцами пояс Наоэ и потянул вниз: "Сядь".
Серые глаза немца.
"Я смотрю. И вижу стену. А по ней идут трещины".
- Стену... Ты не сказал ничего нового, - тихо пробормотал Наги. - Смотри дальше.
- Ты мне доверяешь? - вслух спросил немец.
- Никогда. Но ты не станешь меня убивать.
Немец мягко улыбнулся и провел тыльной стороной ладони по щеке сгорбившегося Наоэ.
- Почему?
- Если ты убьешь меня, Кроуфорд будет недоволен. Слишком недоволен, чтобы ты мог пережить это.
Пощечина. Наоэ не ожидал ее, но отнесся к ней спокойно. Наверное, ответ не понравился немцу. Сраный гайдзин. Эти иностранцы сами не знают, чего хотят. Никогда не держат себя в руках.
Сраному гайдзину было холодно и он уж точно не мог сказать, чего же ему хочется сегодня.
Он был одет в самый старый свитер, какой только смог найти у себя. Подпирая стену спиной, он с удовольствием чувствовал себя несчастным. Самым несчастным человеком на планете, да еще и в растянутом потертом свитере.
Сегодня у сраного гайдзина был день рождения.
Он родился в четыре часа утра, душным летним утром. А маленький японец с темными волосами даже не принес ему открытки. Он вообще не знает, когда у Шульдиха День Рождения.
Ему не интересно это знать, он своего-то не помнит.
- У тебя свитер сполз, - тихо сказал Наоэ, машинально указывая на чуть оголившееся плечо Шульдиха.
- Verbessere... (Поправь.)
Мимолетное движение. Прикосновение к прохладной коже и подсознательное стремление продлить этот момент. Наги приподнял отворот свитера, но руки не убрал. Так и сидел напротив немца, вытянувшись в его сторону, сжимая в кулаке податливую вязаную ткань.
- Хочешь, я открою тебе секрет? - Шульдих широко распахнул ставшие внезапно такими ясными глаза. Наги не пошевелился, только костяшки сжатых в кулак пальцев побелели.
Шульдих тихонько рассмеялся:
- Ты... Ты думаешь о том...
Наги внезапно подумал о том, что Шульдих скажет: "Ты хочешь, чтобы я изнасиловал тебя". Наги испугался.
"Это будет весело. Это обязано быть весело".
- Говори или забудь, – бросил Наги.
- Наги... Ты думаешь о нем. О том, что где-то есть кто-то, кому все равно. Именно он. Один. Ему все равно, что творится с тобой, он тебя даже не знает. Он тебя ни разу не видел. Человек, который живет, ничего не зная о твоих страданиях. Ты о нем тоже ничего не знаешь. Ему все равно, ему абсолютно все равно, что ты один, что ты устал, что ты пытаешься жить. Ты хочешь убить его. Но ты не можешь, потому что для этого тебе пришлось бы перебить всё население планеты. Ты понимаешь свое бессилие, и у тебя остался только один выход.
Наги ничего не спросил на это. Возможно, ему не хотелось слышать ответ. Но Шульдих указал головой в сторону дороги.
"Перекресток".
Немец осторожно отцепил от себя сведенные пальцы Наоэ.
- Давай. Иди. Так просто доказать ему, что его равнодушие не волнует тебя. Докажи обществу, что общество никогда не поимеет тебя. Умри, девственник.
Наги встал и повернулся спиной к нему.
Кэннон привычно плакала. Она плакала именно по привычке, не вкладывая никакого чувства в свои слезы. Безусловный рефлекс. Инстинкт богини милосердия, которая устала утешать.
- Шульдих... - начал было Наги.
Немец поморщился:
- Сейчас последует глубокомысленный вопрос.
Наги полуобернулся:
- Шульдих, почему общество не может поиметь тебя?
Смех.
- Es hat mich geschaffen, der Idiot... (Оно меня создало, придурок...) Я родился оттого, что оно постоянно трахалось незнамо с кем.
Наги вздохнул. Лучше бы немец просто сказал: "Я намерен тебя изнасиловать". Как бы глупо это ни звучало, это все-таки было бы поумнее того дерьма, что он только что выдал.
Запах... Тонкой нитью протянутый сквозь воспоминания, затхлый запах детства.
Наги ступил на дорожное покрытие. Осторожно, словно слепой... Немец неотрывно следил за каждым его движением.
- Не надо, Наги, - внезапно тихо попросил он. - Я пошутил. Мы убьем их всех. Мы вместе. Мы доберемся до него. Ты и я. Начнем прямо сейчас... Не надо, Наги...
Наги шел, не оборачиваясь.
- Наги, стой.
Шофер грузовика с перекошенным от страха лицом. Его попутчик высунулся в окно и орет:
- Сойди с дороги, придурок!! Идиот! Вали с дороги!!
читать дальшеШульдих больше не просил закурить. Йоджи сам, машинально, выдрессировано, протягивал ему сигарету. Немец просто приходил и садился рядом. Один раз спросил про наркоту, но Кудо даже говорить на эту тему не стал.
- Мы не в тюрьме. Смотайся в город, купи.
- Деньги закончились.
Кудо знал, что немец врет. Зачем он это делает?
Волосы иностранца на самом деле оказались ярко-рыжими, лицо – бесполым, как у трансвестита. Белая кожа, – не как у Фудзимии, нет, гораздо более естественная бледность, - серые глаза, рыжие брови и ресницы. Из-за этих густых коротких рыжих ресниц чудилось, что взгляд у немца какой-то нечеловеческий. Если Цукиено мог сойти за девчонку, то немец – за крашеную шлюху. Впрочем, это было лишь его лицо. Шульдих никогда не вел себя, как падшая женщина, и это раздражало. Кудо было бы легче переводить на него сигареты, если бы попутно можно было презирать.
- Да, – сказал Йоджи, – тоже.
- Обещают скинуть пару заказов, – неожиданно поддержал беседу немец. Он говорил по-японски гнусаво, с акцентом. Но лексика и грамматика оставались безупречны. Из-за этого Кудо постоянно казалось, что немец ебет его в уши.
- Заткнись.
- Надо же.
- Просто умолкни. Я дам тебе прикурить.
- На хуй. Давай…
Они сознательно старались не разговаривать друг с другом. Но в какой-то момент немец стал замечать, что "Белый" ждет его на этих грязных мокрых ступенях. Во всяком случае, газеты, которую он расстилал на лестнице у входа, всегда хватало на двоих. Они устраивали задницы на типографских красках про биржевые сводки и молчали.
И в этот момент весь мир мог поместиться в пепле, который еще держался на кончике сигареты.
- Проверю Оми, – сказал Йоджи, стряхивая пепел и поднимаясь. – Он опять торчит у вашего больного ирландца.
- Ты отчитываешься. Просишь прощения. Испытываешь чувство вины, за то, что оставляешь меня. – Шульдих медленно задрал голову и не сразу понял, что Кудо пристально смотрит ему в глаза. В выцветшие усталые злые глаза. Взгляд Йоджи, вдруг, на фоне этой усталой, застоявшейся злобы, показался живым и пульсирующим, как отработанная кровь в венах.
- Убирайся из моей головы, – хрипло прошептал Балинезиец.
- Я "видел", как ты дышал газом над плитой.
- Убирайся… - Зрачки Кудо расширились.
- Я стоял под твоими окнами и ждал, когда ты достанешь зажигалку.
- Ублюдок… - Балинезиец никак не мог справиться с собой, и немец заметил, как дрогнула его рука, выпростанная из длинного рукава чужого пальто. "Белый" всегда брал первое попавшееся и, чаще всего, это было пальто Кроуфорда. Оно было ему велико и сковывало движения, но Кудо не волновали прожженные дырки на чужих рукавах.
- Потом зашел Цукиено и… Найн. Ничего не произошло. – Шульдиху нравилось смотреть, как дрожат чужие руки. - Ты отчитывался. Просил прощения. Испытывал чувство вины. Как сейчас. Ты предсказуем. Навсегда.
Внезапно Кудо расхохотался. Искренне, заливисто, безумно весело. Шульдих растянул губы в улыбке, и его плечи тоже затряслись от беззвучного смеха.
Кудо разучился плакать. Немец никогда и не умел.
Поэтому они смеялись.